ТЕМА: Ни о чем.

Начну вот с чего. В России всегда говорят, что в США вооружённые силы добровольные - типа служат только те, кто хочет служить.

Это, конечно, так, но тем не менее то, что называлось в СССР "приписным свидетельством", в США вполне себе существует, так что при случае большой войны поставить молодёжь под ружьё государство не только имеет право, но также имеет и все возможности.

Каждый молодой человек не раньше, чем за 30 дней до достижения 18 летнего возраста, и не позже, чем через 30 дней после 18-летия, обязан по закону зарегистрироваться в так называемой Selective Service System.

Если кто-то прибыл в США с намерением остаться (включая нелегалов по закону, уж не знаю, зачем бы этот пункт) - то они тоже обязаны зарегистрироваться, если им меньше 26 лет.

Если мужчина призывного возраста переезжает - то по закону он обязан в течение 10 дней уведомить Selective Service.

Грубо говоря - в США все мужчины в возрасте от 18 до 25 лет включительно - потенциально военнообязанные.

Если не зарегистрируешься - "военком" местный, конечно, за тобой бегать не будет, но государственной помощи на оплату университета тебе не дадут, а также в госслужбы нельзя будет пойти работать.

Также в некоторых случаях могут посадить на несколько лет, с большим штрафом (в редких случаях, если, скажем, ты каким-то образом попал в поле зрения силовых служб, ну, там, пьяным на дороге за рулём остановили, проверили тебя, и они тебе сказали - ты не зарегистрирован. Если после этого не зарегистрируешься - могут и посадить).

Обычно все регистрируются. smile.gif

Вот так выглядело в 1995 году напоминание, которое пришло по почте через несколько дней после моего прибытия в США - мол, пора регистрироваться.

Теперь, для чего это делается и как работает.

Ну, понятно, сейчас в США профессиональная армия. А что, если вдруг пришла большая война?

Именно тут и вступает в действие Selective Service. Смотрели фильм Голодные Игры? Во, примерно также.

Если государству нужно пушечное мясо, то Selective Service устраивает лотерею (реально).

Первыми под раздачу попадают 20-летние (всегда).

В барабан закладываются бочонки с номером дня (365 или 366 в високосный год).

Далее, барабан крутят, и по очереди вытаскивают бочонки. Скажем, первый бочонок - с номером 32. Это значит, что первыми будут призывать тех, кому сейчас 20 лет и кто родился 1 февраля (в январе - 31 день, номер 32 - 1 февраля).

И так далее, до тех пор, пока не призовут нужное количество народа.

Если всех 365(6) дней в году не хватило (призвали всех 20-летних) - следующими призываются 21-летние по таким же правилам.

По годам призываются так: 20 лет, 21. 22, 23, 24, 25, 19, 18.

Молодых совсем оставляют на самый крайний случай.

Вот такая, друзья, система. Использовалась во время войны во Вьетнаме в последний раз.

Еще год прошел. Подоспела гимназия. Тёма держал в первый класс и выдержал….

Когда Тёма появился в первый раз в классе, занятия были уже в полном разгаре…

Отец сам вез Тёму, чтобы сдать его с рук на руки гимназическому начальству…

У дверей класса Тёма поцеловался в последний раз с отцом и остался один.

Сердце его немного дрогнуло при виде большого класса, набитого массою детских фигур. Одни на него смотрели с любопытством, другие насмешливо, но все равнодушно и безучастно; их было слишком много, чтобы интересоваться Тёмой.

Вошел Иван Иванович, высокий черный надзиратель, совсем молодой еще, конфузливый, добрый, и крикнул:

— Господа, есть еще место?

На каждой скамейке сидело по четыре человека. Свободное место оказалось на последней скамейке.

— Ну, вот и садись, — проговорил Иван Иванович и, постояв еще мгновение, вышел из класса.

Тёма пошел скрепя сердце на последнюю скамейку. Из рассказов отца он знал, что там сидят самые лентяи, но делать было нечего.

— Сюда! — строго скомандовал высокий, плотный, краснощекий мальчик лет четырнадцати.

Тёму поразил этот верзила, составлявший резкий контраст со всеми остальными ребятишками.

— Полезай! — скомандовал Вахнов и довольно бесцеремонно толкнул Тёму между собой и маленьким черным гимназистом, точно шапкой покрытым мохнатыми, нечесаными волосами.

Из-под этих волос на Тёму сверкнула пара косых черных глаз и снова куда-то скрылась.
Несколько человек бесцеремонно подошли к соседним скамьям и смотрели на конфузившегося, не знавшего куда девать свои руки и ноги Тёму. Из них особенно впился в Тёму белобрысый некрасивый гимназист Корнев, с заплывшими небольшими глазами, как-то в упор, пренебрежительно и недружелюбно осматривая его. Вахнов, облокотившись локтем о скамейку, подперев щеку рукой, тоже осматривал Тёму сбоку с каким-то бессмысленным любопытством.

— Как твоя фамилия? — спросил он наконец у Тёмы.

— Карташев.

— Как? Рубль нашел? — переспросил Вахнов.

— Очень остроумно! — едко проговорил белобрысый гимназист и, пренебрежительно отвернувшись, пошел на свое место.
— Это — сволочь! — шепнул Вахнов на ухо Тёме.

— Ябеда? — спросил тоже на ухо Тёма.
Вахнов кивнул головой.

— Его били под шинелями? — спросил опять Тёма.

— Нет еще, тебя дожидались, — как-то загадочно проговорил Вахнов.

Тёма посмотрел на Вахнова.

Вахнов молча, сосредоточенно поднял вверх палец.

Вошел учитель географии, желтый, расстроенный. Он как-то устало, небрежно сел и раздраженно начал перекличку. Он то и дело харкал и плевался во все стороны. Когда дошло до фамилии Карташева, Тёма, по примеру других, сказал:

— Есть.

Учитель остановился, подумал и спросил:

— Где?

— Встань! — толкнул его Вахнов. Тёма встал.

— Где вы там? — перегнулся учитель и чуть не крикнул: — Да подите сюда! Прячется где-то… ищи его.

Тёма выбрался, получив от Вахнова пинка, и стал перед учителем.

Учитель смерил глазами Тёму и сказал:

— Вы что ж? Ничего не знаете из пройденного?

— Я был болен, — ответил Тёма.

— Что ж мне-то прикажете делать? С вами отдельно начинать с начала, а остальные пусть ждут?

Тёма ничего не ответил. Учитель раздраженно проговорил:

— Ну, так вот что, как вам угодно: если чрез неделю вы не будете знать всего пройденного, я вам начну ставить единицы до тех пор, пока вы не нагоните. Понятно?

— Понятно, — ответил Тёма.

— Ну, и ступайте.

— Ничего, — прошептал успокоительно Вахнов. — Уж без того не обойдется, все равно, чтоб не застрять на второй год. Ты знаешь, сколько я лет уж высидел?

— Нет.
— Угадай!

— Больше двух лет, кажется, нельзя.

— Три. Это только для меня, потому что я сын севастопольского героя.

Следующий урок был рисование. Тёме дали карандаш и бумагу.

Тёма начал выводить с модели какой-то нос, но у него не было никаких способностей к рисованию. Выходило что-то совсем несообразное.

— Ты совсем не умеешь рисовать? — спросил Вахнов.

— Не умею, — ответил Тёма.

— Сотри! Я тебе нарисую.

Тёма стер. Вахнов в несколько штрихов красиво нарисовал ему большой, выпуклый, с шишкой нос.

— Разве он похож на этот нос? — спросил огорченно Тёма, сравнивая его с моделью римского носа.

— Ну, вот глупости, ты можешь рисовать всякий, какой захочешь… Лишь бы был нос.

Ну, скажешь, что у дяди твоего такой нос… вот и все. Это все глупости, а вот хочешь, я покажу тебе фокус, только крепко держи.

Вахнов сунул в руку Тёмы какой-то продолговатый предмет.

— Крепко держи!

— Ты что-нибудь сделаешь?

— Ну вот… только держи… крепче! — И Вахнов с силой дернул шнурок.

В то же мгновение Тёма с пронзительным криком, уколотый двумя высунувшимися иголками, хватил со всего размаха Вахнова по лицу.

Учитель встал со своего места и подошел к Тёме.

— Только выдай, сегодня же отделаем под шинелями, — прошептал Вахнов.

Учитель, с каким-то болезненным, прозрачным лицом, с длинными бакенбардами, с стеклянными глазами, подошел и уставился на Тёму.

— Как фамилия?

— Карташев.

— Встаньте!

Тёма встал.

— Вы что ж, в кабак сюда пришли?

Тёма молчал.

— Ваше рисование?

Тёма протянул свой нос.

— Это что ж такое?

— Это моего дяди нос, — отвечал Тёма.

— Вашего дяди? — загадочно переспросил учитель. — Хорошо-с, ступайте из класса!

— Я больше не буду, — прошептал Тёма.

— Хорошо-с, ступайте из класса. — И учитель ушел на свое место.

— Иди, это ничего, — прошептал Вахнов. — Постоишь до конца урока и придешь назад. Молодец! Первым товарищем будешь!

Тёма вышел из класса и стал в темном коридоре у самых дверей. Немного погодя в конце коридора показалась фигура в форменном фраке. Фигура быстро подвигалась к Тёме.

— Вы зачем здесь? — наклонясь к Тёме, спросил как-то неопределенно мягко господин.

Тёма увидел перед собой черное, с козлиной бородой лицо, большие черные глаза с массой тонких синих жилок вокруг них.

— Я… Учитель сказал мне постоять здесь.

— Вы шалили?

— Н… нет.

— Ваша фамилия?

— Карташев.

— Вы маленький негодяй, однако! — проговорил господин, совсем близко приближая свое лицо, таким голосом, что Тёме показалось, будто господин этот оскалил зубы. Тёма задрожал от страха. Его охватило такое же чувство ужаса, как в сарае, когда он остался с глазу на глаз с Абрумкой.

— За что Карташев выслан из класса? — спросил он, распахнув дверь.

При появлении господина весь класс шумно встал и вытянулся в струнку.

— Дерется, — проговорил учитель. — Я дал ему модель носа, а он вот что нарисовал и говорит, что это нос его дяди.
Светлый класс, масса народа успокоили Тёму. Он понял, что сделался жертвой Вахнова, понял, что необходимо объясниться, но, на свое несчастье, он вспомнил и наставление отца о товариществе. Ему показалось особенно удобным именно теперь, пред всем классом, заявить, так сказать, себя сразу, и он заговорил взволнованным, но уверенным и убежденным голосом:

— Я, конечно, никогда не выдам товарищей, но я все-таки могу сказать, что я ни в чем не виноват, потому что меня очень нехорошо обманули и ска…

— Молчать!! — заревел благим матом господин в форменном фраке. — Негодный мальчишка!

Тёме, не привыкшему к гимназической дисциплине, пришла другая несчастная мысль в голову.

— Позвольте… — заговорил он дрожащим, растерянным голосом, — вы разве смеете на меня так кричать и ругать меня?

— Вон!! — заревел господин во фраке и, схватив за руку Тёму, потащил за собой по коридору.

— Постойте… — упирался сбившийся окончательно с толку Тёма. — Я не хочу с вами идти… Постойте…

Но господин продолжал волочить Тёму. Дотащив его до дежурной, господин обратился к выскочившему надзирателю и проговорил, задыхаясь от бешенства:

— Везите этого дерзкого сорванца домой и скажите, что он исключен из гимназии.

***
После обеда Карташевы, муж и жена, поехали объясняться к директору.

Господин во фраке, оказавшийся самим директором, принял их в своей гостиной сухо и сдержанно, но вежливо, с порядочностью воспитанного человека.

Горячий пыл матери разбился о нервный, но сдержанный и сухой тон директора. Он деликатно, терпеливо слушал ее взгляды на воспитание, какие именно цели она преследовала, слушал, скрывая ощущение какого-то невольного пренебрежения к словам матери, и, когда она кончила, как-то нехотя начал:

— В моем распоряжении с лишком четыреста детей. Каждая мать, конечно, воспитывает своих детей, как ей кажется лучше, считает, конечно, свою систему идеальной и решительно забывает только об одном: о дальнейшем, общественном уже воспитании своего ребенка, совершенно забывает о том руководителе, на обязанности которого лежит сплотить всю эту разрозненную массу в нечто такое, с чем, говоря о практической стороне дела, можно было бы совладать. Если каждый ребенок начнет рассуждать с своей точки зрения о правах своего начальника, забьет себе в свою легкомысленную, взбалмошную голову правила какого-то товарищества, цель которого прежде всего скрывать шалости, — следовательно, в основе его — уже стремление высвободиться от влияния руководителя, — зачем же тогда эти руководители? Будем последовательны — зачем же вы тогда? Мне кажется: раз вы почему-либо признаете необходимостью для вашего сына общественное воспитание, раз вы почему-либо отказываетесь от его дальнейшего обучения и передаете его нам, вы тем самым обязаны беспрекословно признать все наши правила, созданные не для одного, а для всех. К этому обязывает вас и справедливость; мы не мешались в воспитание вашего сына до поступления его в гимназию…

— Но ведь он остается же моим сыном?

— Во всем остальном, кроме гимназии. С момента его поступления ребенок должен понимать и знать, что вся власть над ним в сфере его занятий переходит к его новым руководителям. Если это сознание будет глубоко сидеть в нем — это даст ему возможность благополучно сделать свою карьеру; в противном случае рано или поздно явится необходимость пожертвовать им для поддержания порядка существующего гимназического строя. Это я прошу вас принять, как мой окончательный ультиматум как директора гимназии, а как частный человек — могу только прибавить, что если б даже я желал что-нибудь изменить в этом, то мне ничего другого не оставалось бы сделать, как выйти в отставку. Говорю вам это, чтоб яснее обрисовать положение вещей. Сын ваш, конечно, не будет исключен, и я должен был прибегнуть к такой крутой мере только для того, чтобы прекратить невозможную, говоря откровенно, возмутительную сцену. Безнаказанным его поступка тоже нельзя оставить… для других. Я верю в его невинность и в самом скором времени постараюсь удалить эту язву, Вахнова, которого мы держим из-за раненого отца, оказавшего в севастопольскую кампанию большие услуги городу… Но всякому терпению есть граница. Педагогический совет определит сегодня меру наказания вашему сыну, и сегодня же я уведомлю вас. Больше, к сожалению, я ничего не могу для вас сделать.

Мать Карташева молча, взволнованно встала. В ней все бурлило и волновалось, но она как-то совершенно потеряла под собой почву. Она чувствовала свое полное бессилие и вместе с тем чувствовала, что ее все больше охватывало желание чем-нибудь задеть неуязвимого директора. Но она побоялась повредить сыну и предпочла лучше поскорее уехать.

— Я хотел только сказать, — проговорил, вставая за женой Карташев, — я вполне разделяю все ваши взгляды… Я сам военный, и странно было бы не сочувствовать вам… Дисциплина… конечно…. Но я хотел только вам сказать насчет товарищества… Все ж таки, мне кажется, нельзя отрицать его пользы…

Жена с неудовольствием нетерпеливо ждала конца начатого мужем совершенно бесполезного разговора.

— Совершенно отрицаю в том виде, как оно вообще понимается, — ответил директор, — а именно — скрывать негодяев, заслуживающих наказания.

— Боже мой, — прошептала Карташева, — нашаливший ребенок — негодяй!

И вдруг то, чего она боялась, что еще держала в себе, вылетело как-то само собой:

— Но этот негодяй заслуживает все-таки, чтобы его выслушали, прежде чем осыпать его бранью?

Директор вспыхнул до корня волос.

— Сударыня, если я смею сказать вам у себя в доме… Я сказал бы… Я сказал бы, что не считаю себя ответственным в своих поступках перед вами.

Карташева спохватилась.

— Я прошу вас извинить мою невольную горячность… Это все так ново… пожалуйста, извините… У вашей жены есть дети? — обратилась она с неожиданным вопросом к директору.

— Есть, — озадаченно ответил он.

— Передайте ей, — дрожащим голосом проговорила Карташева, — что я от всего сердца желаю ей и ее детям никогда не пережить того, что пережили сегодня я и мой сын.

И, едва сдерживая слезы, она вышла на лестницу и поспешно спустилась к экипажу.

Сидя в экипаже, она ждала мужа, который остался еще, чтобы какой-нибудь прощальной фразой смягчить впечатление, произведенное его женой на директора… Мысли беспорядочно, нервно проносились в ее голове. Чужая… Совсем чужая… Все пережитое, перечувствованное, выстраданное — не дает никаких прав. Это оценка того, кому непосредственно с рук на руки отдаешь свой десятилетний, напряженный до боли труд. Убийственное равнодушие… Общие соображения?! Точно это общее существует отвлеченно, где-то само для себя, а не для тех же отдельных субъектов… Точно это общее, а не они сами, со временем станет за них в ряды честных, беззаветных работников своей родины… Точно нельзя, не нарушая этого общего, не топтать в грязь самолюбия ребенка.

— Едем, — проговорила она нервно садившемуся мужу, — едем скорее от этих неуязвимых людей, которые думают только о своих удобствах и не в состоянии даже вспомнить, что сами были когда-то детьми.

Вечером было прислано определение педагогического совета. Тёма в течение недели должен был на лишний час оставаться в гимназии после уроков.

На следующий день Тёма с надлежащими инструкциями был отправлен в гимназию уже один.

Поднимаясь по лестнице, Тёма лицом к лицу столкнулся с директором. Он не заметил сначала директора, который, стоя наверху, молча, внимательно наблюдал маленькую фигурку, усердно шагавшую через две ступени. Когда, поднявшись, он увидел директора, — черные глаза последнего строго и холодно смотрели на него.

Тёма испуганно, неловко стащил шапку и поклонился.

Директор едва заметно кивнул головой и отвел глаза.


Николай Гарин-Михайловский, "Детство Тёмы", 1892 г.

Теория разбитых окон

В 1980-х годах Нью-Йорк представлял собой адский ад. Там совершалось более 1 500 тяжких преступлений КАЖДЫЙ ДЕНЬ. 6-7 убийств в сутки. Ночью по улицам ходить было опасно, а в метро рискованно ездить даже днем. Грабители и попрошайки в подземке были обычным делом. Грязные и сырые платформы едва освещались. В вагонах было холодно, под ногами валялся мусор, стены и потолок сплошь покрыты граффити.

Вот что рассказывали о нью-йоркской подземке:
«Выстояв бесконечную очередь за жетоном, я попытался опустить его в турникет, но обнаружил, что монетоприемник испорчен. Рядом стоял какой-то бродяга: поломав турникет, теперь он требовал, чтобы пассажиры отдавали жетоны лично ему. Один из его дружков наклонился к монетоприемнику и вытаскивал зубами застрявшие жетоны, покрывая все слюнями. Пассажиры были слишком напуганы, чтобы пререкаться с этими ребятами: «На, бери этот чертов жетон, какая мне разница!» Большинство людей миновали турникеты бесплатно. Это была транспортная версия дантова ада».

Город был в тисках самой свирепой эпидемии преступности в своей истории.
Но потом случилось необъяснимое. Достигнув пика к 1990-му году, преступность резко пошла на спад. За ближайшие годы количество убийств снизилось на 2/3, а число тяжких преступлений — наполовину. К концу десятилетия в метро совершалось уже на 75 % меньше преступлений, чем в начале. По какой-то причине десятки тысяч психов и гопников перестали нарушать закон.

Что произошло? Кто нажал волшебный стоп-кран и что это за кран?
Его название — «Теория разбитых окон». Канадский социолог Малкольм Гладуэлл в книге «Переломный момент» рассказывает:

«Разбитые окна» — это детище криминалистов Уилсона и Келлинга. Они утверждали, что преступность — это неизбежный результат отсутствия порядка. Если окно разбито и не застеклено, то проходящие мимо решают, что всем наплевать и никто ни за что не отвечает. Вскоре будут разбиты и другие окна, и чувство безнаказанности распространится на всю улицу, посылая сигнал всей округе. Сигнал, призывающий к более серьезным преступлениям».

Гладуэлл занимается социальными эпидемиями. Он считает, что человек нарушает закон не только (и даже не столько) из-за плохой наследственности или неправильного воспитания. Огромное значение на него оказывает то, что он видит вокруг. Контекст.

Нидерландские социологи подтверждают эту мысль. Они провели серию любопытных экспериментов. Например, такой. С велосипедной стоянки возле магазина убрали урны и на рули велосипедов повесили рекламные листовки. Стали наблюдать — сколько народа бросит флаеры на асфальт, а сколько постесняется. Стена магазина, возле которого припаркованы велосипеды, была идеально чистой.

Листовки бросили на землю 33% велосипедистов.
Затем эксперимент повторили, предварительно размалевав стену бессодержательными рисунками.

Намусорили уже 69 % велосипедистов.
Но вернемся в Нью-Йорк в эпоху дикой преступности. В середине 1980-х в нью-йоркском метрополитене поменялось руководство. Новый директор Дэвид Ганн начал работу с… борьбы против граффити. Нельзя сказать, что вся городская общественность обрадовалась идее. «Парень, займись серьезными вопросами — техническими проблемами, пожарной безопасностью, преступностью… Не трать наши деньги на ерунду!» Но Ганн был настойчив:

«Граффити — это символ краха системы. Если начинать процесс перестройки организации, то первой должна стать победа над граффити. Не выиграв этой битвы, никакие реформы не состоятся. Мы готовы внедрить новые поезда стоимостью в 10 млн. долларов каждый, но если мы не защитим их от вандализма — известно, что получится. Они продержатся один день, а потом их изуродуют».

И Ганн дал команду ощищать вагоны. Маршрут за маршрутом. Состав за составом. Каждый чертов вагон, каждый божий день. «Для нас это было как религиозное действо», — рассказывал он позже.

В конце маршрутов установили моечные пункты. Если вагон приходил с граффити на стенах, рисунки смывались во время разворота, в противном случае вагон вообще выводили из эксплуатации. Грязные вагоны, с которых еще не смыли граффити, ни в коем случае не смешивались с чистыми. Ганн доносил до вандалов четкое послание.

«У нас было депо в Гарлеме, где вагоны стояли ночью, — рассказывал он. — В первую же ночь явились тинейджеры и заляпали стены вагонов белой краской. На следующую ночь, когда краска высохла, они пришли и обвели контуры, а через сутки все это раскрашивали. То есть они трудились 3 ночи. Мы ждали, когда они закончат свою «работу». Потом мы взяли валики и все закрасили. Парни расстроились до слез, но все было закрашено снизу доверху. Это был наш мэссидж для них: «Хотите потратить 3 ночи на то, чтобы обезобразить поезд? Давайте. Но этого никто не увидит»…

В 1990-м году на должность начальника транспортной полиции был нанят Уильям Браттон. Вместо того, чтобы заняться серьезным делом — тяжкими преступлениями, он вплотную взялся за… безбилетников. Почему?

Новый начальник полиции верил — как и проблема граффити, огромное число «зайцев» могло быть сигналом, показателем отсутствия порядка. И это поощряло совершение более тяжких преступлений. В то время 170 тысяч пассажиров пробирались в метро бесплатно. Подростки просто перепрыгивали через турникеты или прорывались силой. И если 2 или 3 человека обманывали систему, окружающие (которые в иных обстоятельствах не стали бы нарушать закон) присоединялись к ним. Они решали, что если кто-то не платит, они тоже не будут. Проблема росла как снежный ком.

Что сделал Браттон? Он выставил возле турникетов по 10 переодетых полицейских. Они выхватывали «зайцев» по одному, надевали на них наручники и выстраивали в цепочку на платформе. Там безбилетники стояли, пока не завершалась «большая ловля». После этого их провожали в полицейский автобус, где обыскивали, снимали отпечатки пальцев и пробивали по базе данных. У многих при себе оказывалось оружие. У других обнаружились проблемы с законом.

«Для копов это стало настоящим Эльдорадо, — рассказывал Браттон. — Каждое задержание было похоже на пакет с поп-корном, в котором лежит сюрприз. Что за игрушка мне сейчас попадется? Пистолет? Нож? Есть разрешение? Ого, да за тобой убийство!.. Довольно быстро плохие парни поумнели, стали оставлять оружие дома и оплачивать проезд».

В 1994 году мэром Нью-Йорка избран Рудольф Джулиани. Он забрал Браттона из транспортного управления и назначил шефом полиции города. Кстати, в Википедии написано, что именно Джулиани впервые применил Теорию разбитых окон. Теперь мы знаем, что это не так. Тем не менее, заслуга мэра несомненна — он дал команду развить стратегию в масштабах всего Нью-Йорка.

Полиция заняла принципиально жесткую позицию по отношению к мелким правонарушителям. Арестовывала каждого, кто пьянствовал и буянил в общественных местах. Кто кидал пустые бутылки. Разрисовывал стены. Прыгал через турникеты, клянчил деньги у водителей за протирку стекол. Если кто-то мочился на улице, он отправлялся прямиком в тюрьму.

Уровень городской преступности стал резко падать — так же быстро, как в подземке. Начальник полиции Браттон и мэр Джулиани объясняют: «Мелкие и незначительные, на первый взгляд, проступки служили сигналом для осуществления тяжких преступлений».

Цепная реакция была остановлена. Насквозь криминальный Нью-Йорк к концу 1990-х годов стал самым безопасным мегаполисом Америки.

Приехал я в США один, в 20 лет. Поначалу искал работу, но было очень трудно, ничего ведь толком не умел, эдакий балбес малолетний, причём без образования (3 курса института в Москве).

Ну, поработал грузчиком каким-то за копейки, в ресторане посуду мыл. А у меня ведь любовь в Москве - Ирка!!! На посудные деньги ей билет не купишь, да и не проживёшь (не говоря о вообще получении визы, в то время было получить девушке визу практически невозможно)

В общем, было понятно, что нужно браться за голову и получать образование.

Как и что здесь работает - поначалу вообще совершенно непонятно, но мне было ясно одно - по-любому нужны деньги, причём порядочные, чтобы учиться.

А где их взять? Особо на посудомойке не заработаешь, и так еле концы с концами.

И вот однажды шёл я по Бостону и увидел примерно такую контору.

Это офис рекрутеров в вооружённые силы в Плимуте. Зашёл туда, поведясь просто на рекламу на здании. А таааам.

А там помещение с несколькими офисами, каждый - на свой род войск. Типа - вот тут - Army, следующая комнатка - вся украшена символикой Navy (военно-морского флота), рядом с боку - Marines (морская пехота), ну и, как обычно, в отдалении, отдельно от всех - белая кость - Air Force, ВВС.

И встречают тебя в этом здании, как самого лучшего, давно забытого друга, с которым проучился 10 классов, и вот, неожиданно, встретил в метро, через 5 лет после окончания школы.

Самое смешное, что так тебя пытаются завлечь в каждый из офисов в коридоре. Только тон различается немного.

Морпех - о, да ты настоящий Рэмбо, я вижу силу в твоём взгляде! Я уверен, что ты сюда пришёл записаться в Морпехи, это не эти идиоты из Армии, а уж тем более снобы из ВВС. Пошли к нам, мы - братство на всю жизнь! Друг за друга перережем глотки всем!

Армия - привет! Ты, я вижу, отличный парень, способный, которому не помешают лишние доллары в кармане. Приходи к нам, нас много, мы весёлые простые ребята, на нас держится вся эта страна, служить у нас - почётно и весело, давай, братан!

Флот - не слушай никого! Морпехи - вообще нам подчиняются, так что придя к нам, ты, считай, морпех, только в другой форме. Служба во флоте - самая лучшая служба в США - сам подумай, ты повидаешь десятки стран, ты увидишь восходы над экватором и никогда не забудешь льды арктики, ты сможешь быть частью жизни самых знаменитых военных кораблей современности!!

ВВС - хммм, а Вы к нам? А Вы кто, и от кого? Уверены, что Вы нам нужны?

Я, друзья, зашёл в офис Армии (Морпехи - больно круто, Флот - вроде надо далеко ехать куда-то, а я и так далековато от дома, ну а ВВС - туда совсем не захотелось, после сухого приветствия).

В армейском офисе познакомился я с рекрутером, сержантом Келли. Ну и начал расспрашивать, в диапазоне своего довольно слабого английского, как всё работает.

Надо сказать, что рекрутеры - это, блин, настоящие психологи. Т. е. он меня расспросил обо всём, что происходит в жизни, и дальше очень грамотно начал мне разъяснять и объяснять, что без службы в армии США мне, в общем, в этой стране ничего не светит, а, наоборот, как служба в США поможет мне не только решить насущные проблемы, но и обеспечит будущее.

Даже при моём уровне английского, я был впечатлён, но, разумеется, скоропалительных решений делать не стал, обещал подумать, взял его бизнес-карточку, и потопал спать в снимаемую мною в то время в Кембридже комнату.

Тут я немного отвлекусь, чтобы объяснить диспозицию. Я, значит, в США. Ирка в Москве. Мои родители уехали работать в Германию на год.

***

И тут Ирка получает совершенно случайно визу в США (вот просто пошла, без всего, в посольство в Москве, заполнила заявление, сказала, что у неё я, типа молодой человек, в США, и ей дали визу!). В те времена это была просто фантастика, т. е. совершенно что-то нереальное, виз 19-летним незамужним девушкам вообще не давали. А Ирке, вдобавок, дали визу многократную на год (можно несколько раз ездить в течение года - дай бог здоровья тому консулу, реально!!!)

Ну, случайности - часть жизни, верно.

Короче, собрали деньги на билет, и Ирка прилетает ко мне в мою комнату летом 1995 года. Yess!!!!!

Приехала она тогда на месяца полтора, гуляем, я ей всё показываю, что сам успел увидеть. Отличное лето было!

Ну и, естественно, нужно нам решать, как жить-то дальше, где, как, и на что.

Молодые, конечно, были, что там, мне 21 только исполнился, ей 19, в америке даже пива купить нельзя в 19

И тут я вспомнил про сержанта Келли, и действительно задумался - ну а что бы мне не записаться в армию резервистом, типа немного послужить, зато получить деньги на обучение, закончить университет, ну а дальше, как в Брате-2 - "Куда кривая американской мечты вывезет".

На том и порешили - типа Ирка пока поедет в Москву, закончит, может, ещё хоть один курс института, а я пока - послужу тут, заработаю денег на образование, а дальше она приедет, и поглядим, что да как.

Ирка улетает в Москву, а я, найдя карточку сержанта Келли, звоню ему.

А тот и рад. О, говорит, мой русский друг, я давноооо тебя поджидаю.

В общем, ребята, подписал я контракт на 8 лет.

***

После подписания контракта отношение не то, чтобы изменилось, но просто началась рутина.

Типа по почте приходит бумага - явиться такого-то во столько-то для прохождения медосмотра. Во время медосмотра если они видят, что что-то не так, и они могут исправить - делают (у меня в зубе дырку нашли, так залатали сразу же)

Потом - нужно явиться тогда-то и тогда-то для прохождения теста (тестируют знания, стандартные математические задачки, скажем, на теорему Пифагора, площадь круга, ещё что-то, я не очень помню). Не сдать тест, пмсм, нереально.

Все тесты сданы? Отлично, пора получать воинское звание.

Оно зависит от уровня образования. Самое высокое звание, которое можно получить сразу - это Specialist (подразумевает 4 года колледжа). Я получил влёт звание PFC - Private First Class, третье звание в иерархии, после PV1 и PV2, за свои 3 года в институте в СССР.

Смешно, т. к. по-английски говорил плохо, но был выше по званию почти всех своих сослуживцев.

Ну а дальше, друзья - учебка! В США всего 5 огромных военных баз, где учат новых рекрутов.

Я попал в _самую_ большую в США, а именно - в 1 бронетанковую бригаду в Форте Нокс, штат Кентакки.

***

Перед отправкой в учебку выдали мне книжку, типа "Памятки Новобранцу", в которой рассказывалось, что и как будет происходить во время обучения. Также в этой книжице был список вещей, которые необходимо взять с собой, и какие-то базовые знания, необходимые новому солдату (звания, и как их распознавать по нашивкам, как отдавать честь, и прочие мелочи. Кстати, тут интересный момент, я об этом не рассказывал. В США в обычной жизни время никогда не определяется в 24-часовом режиме, только в 12-часовом, с уточнением, до или после полудня. Т. е. 1AM - час ночи, 3PM - три часа дня, понятно. Так вот, многие американцы вообще не знакомы с 24-часовым временем, и 17:00 для некоторых - совершенно непонятная цифра, они не знают, что это 5 вечера. В армии, где нужна точность по понятным причинам, время определяется в 24-часовом режиме, так что в книжке была очень подробная глава, о том, как переводить обычное время, в "Army time", и, впоследствие, у нас было занятие, целиком посвященное переводу времени, и для многих это было тяжело, прибавляли, вместо того, чтобы вычитать, и наоборот, в общем беда. У меня, как вы понимаете, с постижением этого армейского навыка трудностей не возникло )

Со списком вещей побегал по магазинам, там нужно было в основном средства личной гигиены везти, плюс кроссовки, ещё что-то по мелочи.

По почте прислали авиабилет и приказ о вылете такого-то числа. Дата эта настала, и я, собравшись с духом, поехал в аэропорт.

***

Летел самым обычным авиарейсом гражданской авиакомпании (обычная практика, военнослужащие пользуются гражданскими авиалиниями для поездок на обучение или, если не очень далеко, автобусными междугородними маршрутами). Когда летел - увидел, что со мной летит один из ребят, с которым я проходил медосмотр и там немного познакомился, поговорили с ним в самолёте, как оказалось, мы были приписаны к одной части, так что лететь сразу стало веселее и мне, и ему - всё же вдвоём.

Прилетели, нас встречал в аэропорту какой-то офицер (у нас были инструкции, где с ним встретиться - около статуи полковника Сандерса, основателя KFC. Честно сказать, в здании аэропорта больше вообще ничего и не было, так что заблудиться было невозможно )

Посадил он нас в автобус, где уже сидело десятка два таких же нестриженных горемык, и мы начали ждать остальных новобранцев, прилетающих из других городов.

Ждали не долго, часов 10. В итоге полуспали в этом автобусе, а на саму базу приехали около 4 часов утра, в надежде лечь спать быстренько.

Так, ребята, я выучил первый важный урок: "быстренько" в армии _никогда_ и _ничего_ не делается.

Из автобуса нестройной толпой были отведены в какое-то помещение размером со спортзал с партами. Всё окрашено в хаки и эмблема USA Armor Center во всю стену. Зашел высоченный и здоровенный, абсолютно лысый мужичина в камуфляже, в берцах, со знаками различия капрала (я к тому времени выучил уже звания, был горд, что вспомнил ), и под его диктовку мы заполнили какие-то бумаги. А дальше он начал рассказывать нам правила, в том числе и правило о контрабанде - чего нельзя провозить на территорию базы и вообще иметь на руках таким, как мы - новобранцам.

Список меня несколько удивил, так как помимо понятных и ожидаемых оружия, наркотиков и алкоголя, в списке были также сигареты. А я, надо сказать, в те времена курил, поэтому, разумеется, в сумке у меня лежало 3 блока Кэмела на первое время. Это как так, курить нельзя? Вообще? Кто-то этот вопрос озвучил, и получил ответ. Совершенно верно, курить _вообще нельзя_. Курильщики меня поймут, это было довольно сильным шоком, я тут же в момент проклял свою идею и пожалел, что всю эту эпопею затеял. Ну а что делать - поздно пить боржоми.

Дальше делалось так - в углу зала стояла ширма, за которую по одному по очереди заходили, и выкладывали из сумок запрещённые вещи. Я оставил там свои сигареты. Был удивлён количеству алкоголя, которое за ширмой уже лежало. Ну и сигарет тоже было много. Не сдать было нельзя, так как мужик предупредил, что сумки всё равно проверят потом (что и было сделано при выходе из зала)

Долго ли, коротко ли - под вечер только расселили нас в общежитие (ещё не в казармы пока), в котором мы жили в комнатках по 6-8 человек. Это так называемый reception, ещё не обучение, а подготовка к обучению. Мы там прожили несколько дней, вставали не очень рано, некоторое количество времени проводили внутри, сами себе предоставленными. В остальное время - опять проходили мед осмотр и нам делали прививки, брали кровь. Потом был поход в парикмахерскую, где всех налысо обрили смешным аппаратом - машинкой с присоединённым к ней пылесосом каким-то. В общем не нужно постоянно волосы подметать, пылесос состриженные волосы засасывает в свои недра.

В один из дней получили форму и прочее обмундирование (ботинки, несколько пар носков, носовые платки, форму для занятий физподготовкой летнюю и зимнюю, пончо (может использоваться как палатка), перчатки со вставками, ремни, кепки, шапку зимнюю, зимнее бельё), в общем много чего, всё уложилось в большую сумку.

А, здесь же предоставлялась платная услуга, если хочешь - можешь отдать своё обмундирование, чтобы на каждую дорогую вещь (не на носовой платок, но, скажем, на ботинки, бушлат, штаны, кепки) пришили аккуратную бирку с твоим именем, фамилией и номером социального страхования - чтобы не потерять свои вещи, ну и чтобы не так легко было коллегам твои вещи "позаимствовать" (если что-то потеряешь - придётся покупать на свои кровные). Я все свои вещи "подписал" таким образом, не помню, сколько это стоило

Ещё смешной момент - это фотографии. Тут немного вперёд забегу, на протяжении всего этого периода обучения (чуть больше 2 месяцев) фотографировать было запрещено, но периодически приезжал штатный фотограф, который снимал наши занятия, физкультуру, там, или стрельбу.

В конце обучения можно было купить альбом с этими фотографиями (этот альбом я тут и показываю). Так вот, в альбоме есть фотографии всей роты в парадной форме, сделанные до начала службы, как раз в один из дней на reception. Вот эта фотография (здесь лишь одна из страничек, фамилии я специально закрыл).

Тут смешное вот что - дело в том, что фотография делалась сразу после медосмотра, и все стоящие здесь заходили в эту комнату только в труселях. В комнате давали одеть парадный пиджак с рубашкой и галстуком, и пилотку. И делали фотографию. В общем все запечатленные тут воины на фоне флага - в реальности стоят без штанов, в одних трусах, и в одном и том же пиджаке (рваном на спине, кстати).

Как я писал, с английским было туговато, поэтому просто смотрел, что делают другие, и делал также по возможности. На неприятности не нарывался поначалу, да и, надо сказать, в reception на нас никто не кричал особенно, так как мы ещё и не совсем в армии пока, а так, лишь одной ногой. В общем жить можно было.

Одно только смущало. Иногда, со стороны казарм учебки (нам их показывали издалека, ходить никуда было нельзя, только строем по приказу) мы слышали странный звук, как будто такой громкий, тяжёлый коллективный вздох-стон. Звук этот мы слышали периодически, в любое время суток. Это заставляло задуматься, что что-то ещё будет, кроме уколов и получения формы.

***

Долго ли, коротко ли, но после нескольких дней пора было отправляться в казармы. Собрали нас всех внизу на плацу, и вот со своими баулами и вещами из дома мы потопали к казармам.

А тааааам. Там были drill sergeants - сержанты-наставники. И были они в состоянии, близком к помешательству (ну, разумеется, это всё делается специально, чтобы _конкретно_ напугать новичков, чтобы они вообще забыли про своё я (что для американцев в принципе значительно труднее, чем было мне, всё же и в пионерах побывал, да и вообще, нас в школе учили немного по-другому) и думали только о коллективе. )

В общем эти сержанты орали на всех и за всё, ты не правильно поставил сумку, ты не туда посмотрел, какого ты лыбишься, и проч и проч. Малейшая провинность каралась очень эффективно - _все_ обязаны были отжиматься, или приседать, или качать пресс, или держать баул этот на вытянутых руках на протяжении какого-то времени (чтобы, скажем, все ставили этот баул на землю одновременно, кто-то поторопился или замешкался - все опять начинают отжиматься до изнеможения). Да, никаких телесных наказаний, разумеется. Ни тычков, ни, тем более, ударов. Жуткий ор и физкультура.

Я думаю, мы в казарму заходили только часа два, потому что обязательно кто-то что-то делал неправильно, и всем нужно было опять валяться в грязи. Все потные, грязные, выдохшиеся. Всё это - под жуткий ор кричащих прямо тебе в лицо разъяренных сержантов. Мне, надо сказать, было, думаю, легче других, т. к. я понимал от силы 10% того, что они орали, поэтому просто "выключил" в голове этот звук, один чёрт ничего не понимаю, лучше уж буду смотреть, что другие делают, на кого не кричат, и делать также. ) В общем - выработка коллективной ответственности, очень действенный метод, надо сказать.

Ну, загнали нас в казарму, тотальный шмон, оставлены только те вещи, которые положены - т. е. выданное обмундирование и всё (библию, вроде, можно было тоже оставить. Я набрался наглости и попросил у сержанта, который, похоже, уже сам не мог кричать, оставить англо-русский словарь (на фотографии - Sergeant Bullard). Он разрешил неожиданно спокойно, без крика. Правда через секунду он уже изрыгал проклятия на кого-то пуще прежнего.

Итак, всё обмундирование разложено в шкафчике (каждому полагался свой шкафчик с вешалкой для формы, плюс несколько выдвижных ящиков для носков, трусов, и умывальных принадлежностей.

Все остальные вещи и гражданская одежда запакована в армейский баул, баул закрыт на замок, и все баулы были на время учебки отнесены и заперты в спец. комнате, ключ которой был только у какого-то начальства.

И тут, ребята, у меня случилась неприятность, связанная с незнанием языка. Для этого сначала немного объясню, как выглядит казарма - входная дверь расположена в торце помещения, ровно посередине. Входя в дверь, попадаешь в центральный широкий коридор, а кровати в два яруса стоят перпендикулярно центральному коридору, с маленькими коридорчиками поперечными, для того, чтобы можно было на кровать залезть. Ну а теперь представляете, да, после всего этого крика, все еле на ногах стоят по стойке смирно, спиной к кроватям, лицом в центральный коридор. А там, как стервятники, рыщут сержанты, чтобы до кого-нибудь докопаться (в фильме Forrest Gump момент очень похожий есть, да вообще там много чего похоже показано ну и просто фильм хороший).

Я стою, как и все, по струнке вытянувшись. И вдруг ко мне подлетает один из сержантов, тычет пальцем на мои ботинки, и орёт что-то (как впоследствии оказалось, он орал tuck your laces!!!!) Кто-нибудь из тех, кто в школе учил английский знает, что это значит? Я не знал. Честно сказать, когда люди так орут, то даже являясь носителем языка, думаю, не сразу поймешь, ну а этих двух слов я не знал вообще. Думаю, вот жеж, попал. Может стою не очень ровно - вытянулся ещё сильнее, уже прям вообще, мой учитель физкультуры за такую стойку Смирно был бы горд точно!!! А этот гад не унимается, кричит себе, как ни в чём не бывало, а глаза у него как-будто уже не на меня, а внутрь его собственной головы куда-то закатились, зомби апокалипс какой-то в реальной жизни. )) Вот, думаю, дрянь такая, чего ж ты хочешь от меня, изувер? Тут, слава богу, сосед мой по строю, который знал уже, что я русский и с языком у меня не очень, наклонился и запихнул мне этот чёртов шнурок в ботинок (по форме шнурки должны быть завязаны, а кончики должны быть заткнуты внутрь ботинка, у меня один вылез случайно, так сержант мне и орал, мол, запихни шнурок в ботинок!!!) Поблагодарил я спасшего меня товарища чётко по правилам советского учебника английского языка Н. А. Бонк (если кто не знает, то там были истории про Товарища Петрова - Comrade Petrov) Я и ляпнул своему спасителю - Thank you, Comrade! Нужно ли говорить, что окрестили меня Comrade (Товарищ) и с кличкой этой я и проходил?

Всё, ребят, пока, как-нибудь под настроение продолжу и что-нибудь ещё расскажу, ну или если вопросы какие будут - с удовольствием отвечу.